Беспомощный и бледный, как полип,
Нетрезвые, чужие, злые люди
Его жену безжалостно ебли.

Её ебли без трепета, без страсти,
С холодною улыбкой на лице,
Она смеялась в забытье и счастье
И что-то тихо пела о конце,
О медленных тоскующих пределах,
Где так шершав и яростен борей,
Как мнущие ее большое тело,
Сиреневые руки ебарей.

Она нам говорила слабым стоном
О джунглях полных зноя и теней,
Где в бронзовых скрываются бутонах
Салатовые струйки тонких змей.
Она тихонько слабо подвывала,
О гнилостном мерцанье городов,
О подростковых оргиях в подвалах
Залитых мелкой затхлою водой.
О красной вате, о мышиных ссорах,
О тусклой серой выпи в камыше,
О темных липких керченских озерах,
О снах, о первой детской анаше.

А я лежал ленивой сытой коброй,
С ангорским белым хомяком в спине
От этой ебли хмурой и не доброй
Стараясь оставаться в стороне.

Как на липучку пойманая муха,
Как столпник, как портовый рыжий буй,
Я с места не сходил и длинно, глухо
Я думал:"Ладно, пусть себе ебут!"
Пускай ебут уныло и безлично,
Пускай вершится пасмурная жуть,
Я не решу, что это не этично,
И мужа я ее не разбужу.

Пусть спит, прелестный сказочный ребенок,
Пусть грезит, как слепой еще птенец,
Пока под вой компьютерных колонок.
В его судьбу вонзается конец.

Пока другие в пьяном вожделенье,
Сопели, чавкая, как будто ели борщ.
Я ощущал неясное томленье,
И странную рокочущую мощь.
Я мнил себя под шорохи и стоны
Под злое "ах" и ласковое "бля"
На палубе огромного, пустого,
Несущегося в темень корабля.

В той ебле неказистой и нелепой
Где пот и спирт, и едкие духи
Скрипящие вселенной мнил я скрепы,
Слепое шевеление стихий.
Движенье темных болшевских заборов,
Гнилой луны ночных солончаков,
Песков ползущих под тончайший шорох,
Пронизанных космической тоской.
Тоской безлюдных пасмурных причалов...
О той тоске, тоской поражена,
Глотая хуй тихонечко мычала
Ебомая товарища жена.