Как только кто-нибудь произносит шуршащее конфетной обёрткой слово «детство», в моей голове возникает арочное окно сталинского дома за плотными тяжелыми кустами сирени, августовский тёплый ветер, и густой, глубокий зелёный аквариумный свет в этом окне. Я не помню, почему свет этот имел такой, практически изумрудный оттенок. Может быть виной тому какой-то особенный абажур, или модные тогда тонированные чешские тюли. Я помню только, что внутренность комнаты через окно разглядеть было невозможно. Может быть, мешали зелёные шторы.


За окном находилась мастерская моего отца, и вход мне туда был запрещён. Отец занимался каким-то художеством. О своей работе он никогда не рассказывал, однако, зашедшие в гости, шумные подвыпившие люди часто говорили что-нибудь, наподобие: «Андрей, тебе как художнику…» или «Андрюша, с твоими творческими потенциями и живописными навыками…». И ещё отец потрясающе быстро, удивительно аккуратно и крайне выразительно рисовал. Рисовал он специально для меня, тратя непременные два часа в день на моё «развитие».

Рисовал он тёмные многобашенные, похожие на переполненные карандашницы, замки, изящных, колючих рыцарей в латах, широкие, словно бы дрожащие бипланы с тончайшими лонжеронами, гигантские, нарочито механические, орудия времён первой мировой, стрелявшие, через крепостную стену, стремительных польских гусар с белыми крыльями за спиной, тяжелые помпезные османские линейные корабли, жирных мамелюков в полном боевом облачение, схемы, казавшихся ему интересными, редукторов, кальмаров, каракатиц, и самого странного из моллюсков, наутилуса. Рисовал он так же корабль инженера Лося в разрезе, примерную карту германских княжеств времён тридцатилетней войны, американские доллары, герб с сигаретной пачки Мальборо, автомобиль «Корвет Техас», доспехи ацтекских воинов, абрис таинственного острова Жюля Верна. Рисунки сопровождались занимательнейшими лекциями, в которых описание устройства корабля капитана Немо плавно перетекало в рассказ о жизни Гогена, а тот в свою очередь в какую-нибудь историю из Младшей Эды.

Рассказы эти служили в моём тогдашнем крайне сладостном и самозабвенном существование долгожданной и необходимой перебивкой. Я выныривал из них, как позже, в отпусках, выныривал из любимых книг в какой-нибудь тропический яркий ландшафт. Выныривал из немыслимо изобильного, графичного бумажно-карандашного пахнущего пылью, старой библиотекой и новой готовальней мира в ослепительную реальность, полную сырых кустов, пустых мокрых пляжей, и шуршащих на тёплом фиолетовом вечернем августовском ветру, уходящих в горизонт полиэтиленовых теплиц за окном. Эти рассказы стали правильной, отточенной кодой в моём жизненном распорядке, аккуратнейшей запятой с острейшим, уходящим в ничто хвостом.

Позже, когда их не стало, я просто был вынужден читать, иначе реальность, во всей её ярчайшей непостоянности набивала мне ощутимую оскомину. Непрерывная жизнь меня утомляла, и я стал делить её на аккуратные ломтики, переложенные блужданием в дебрях логических конструкций и томительных иллюзий. Позже я нашёл отчётливую аналогию этой своей конструкции мира в описанном Льюисом Кэрролом в Алисе в Зазеркалье, дискретном, квадратно-гнездовом ландшафте.

Важным вопросом для меня тогда было, хочу ли я быть похожим на своего отца? И я отвечал себе на этот вопрос однозначным: «Нет!». В чём было дело? Во-первых, отец мой странно выглядел. Он был высок и худ, фактически он имел то, что сегодня называется модельной фигурой. Лицо его так же было идеально правильно и красиво породистой осторожной красотой. Однако в этой осторожности и заключался его изъян. Имея такую внешность, отец, словно бы нарочно горбился, и двигался он неприятно, пародийно. Так двигаются комические актёры, изображающие буржуазных хлыщей в советских фильмах.

Другие мужчины старались придать своей внешности и жестам мощную, часто необоснованную основательность. Даже самые жалкие шпингалеты, обладавшие востроносыми кувшинными мордашками, жестикулировали и говорили так, словно были они, как минимум, победителями международной олимпиады по бодибилдингу. Говорил мой отец так же странно. Я видел, что произносившееся им в компании за столом, на охоте или на рыбалке, во много раз умнее и любопытнее обычного «общечеловеческого» трёпа, которым любили тешить себя его приятели, однако все свои истории он подавал с постыдной извиняющейся интонацией.

При этом любой пошляк мог легко перебить его унылой сальной шуткой. И самым страшным было то, как реагировал на подобное мой отец. «Да… вам не интересно…» - произносил он под нос и замолкал, и мне становилось ужасно стыдно, причём даже не за него, а за всех окружающих, за себя, за весь мир. Сильней же всего меня поражало отличие манеры, с которой отец обращался ко мне от манеры его говорить с другими. Я отлично знал, что он обладает колоссальным даром убеждения и способностью манипулировать слушателем, однако отчего-то в дружеских беседах он этим никогда не пользовался.

Интересно проследить, когда во мне впервые возникло желание попасть в отцовскую мастерскую. Я очень ясно помню, что это желание чётко совпало с острейшим чувством того, что основной, широкий и пронзительный мир находится где-то в стороне, и с внезапной догадкой, что есть совсем другие люди, рядом с которыми мой отец ведёт себя в полную силу, с которыми он расправляет плечи и даёт волю своим риторическим талантам.

По-моему очень важно, что тогда я не поместил другой, подлинный мир снаружи своей детской реальности. Я не признал за него феерический мир взрослых, где летят самолёты, уходят на орбиту космические корабли, где играют с дельфинами приморские дивы и гигантские танкеры пересекают хмурый океан. Вместо этого я расположил манящую и таинственную «большую вселенную» в недостижимом пространстве отцовской мастерской, в таинственной толще, откуда проникает через арочное окно, наружу, только тягучий и загадочный зелёный свет. Во многом причина такого вывернутого взгляда на вещи была в том, что грохочущий и суровый мир взрослых не казался мне тогда чужим или непонятным. Слишком много я уже знал о нём из отцовских рассказов и личного чтения.