Младший комиссар особого взвода скальных нырков Рыжий Сойка замер под соснами, втянув горячий, отдающий нагретым гранитом и чистой молодой вагиной, морской воздух. В груди сладко и чуть надрывно колотилась чашка турецкого кофе, корявые пинии издавали низкий, животный, слегка в детскую мочу запах, а под ногами, на сером цементе вьющейся, потрескавшейся дорожки хрустели мелкие шишки.

Сойка повернул голову. Теперь справа, между стволами, висела слепящая искристая махина моря, а прямо перед глазами, на суровых мшистых малиновых кирпичах «Стены Памяти», в хаосе горячих бликов и свежих, дышащих пятен тени проступил агитационный плакат.

На плакате, на фоне огромных пылающих развалин ирреальных, никогда не виданных Сойкой довоенных городов, юная девушка, очень похожая на его молодую, ныне беременную жену, протягивала мускулистому бойцу в боевых доспехах «Бобров-истребителей» годовалого, улыбающегося и сучащего пухлыми лапками ребятенка. Выражение лица, да и всей аппетитной фигурки, девушка имела жалкое, душераздирающее, молящее о пощаде.

Мускулистый же «Бобёр» никого щадить был совершенно не намерен. Он, жестко, хоть и не зло, ухмыляясь, давил на спусковой крючок тактического ранцевого огнемёта, держа ствол оного на уровне чресел, под характерным углом, да так, что рвущаяся, косматая струя пламени окатывала разом и умоляющую мамашу, и младенца, и ещё очень большую часть пространства агитационной площади. Под всей этой производящей сильное и сложное впечатление картинкой располагался выполненный рубленым строгим шрифтом лозунг: «СМОЙ ГРЯЗЬ С ЛИЦА МАТЕРИ!».

Сойка посмотрел на плакат, зажмурив один глаз, и, склонив голову набок. Достал из кармана фломастер. Огляделся и размашисто пририсовал к огнемёту грубую морщинистую и волосатую мошонку. Затем он склонил голову на другой бок и прищурил второй глаз, соответственно.

Придя к выводу, что в таком виде плакат смотрится цельней и как-то актуальней, Рыжий продолжил спускаться по сосновой, сильно заросшей аллее к морю, слегка ссутулившись и почёсывая загорелый прокачанный живот.

Раздвинув руками колючие ветви, Сойка вышел на узкую гранитную площадку. Толща воды отсюда, с десятиметровой высоты, просматривалась до самого дна, по которому поперёк волосатых, шевелящихся островов рыжевато-бурых водорослей шли салатовые, похожие на затонувшую грудную клетку Левиафана, продолговатые камни.
Повесив рваные шорты и бандану на ветку, Сойка разбежался и, сильно оттолкнувшись, бросился вниз головой со скалы. Упал за спину горизонт, мелькнул перед глазами сизый в лимонных бликах рельеф стены, стянуло в сладкий обречённый узел низ живота, и вот он, громкий, бурливый свежий удар водяной толщи.

Сойка вынырнул, отфыркался, лёг на спину и вновь попытался отождествить себя с бравым «Бобром» на плакате, а свою супругу с ублаготворяемой посредством тактического огнемёта молодой мамой. Выходило не очень, даже с поправкой на подрисованную мошонку. Точней, выходила совершеннейшая глупость.

Если его, подготовленного комиссара, агитационный плакат, несомненно, одобренный советом Сов, вместо того, чтобы укрепить в убеждениях, напротив, ввергал в глубочайшие сомнения не только в правоте, но и во вменяемости самой Зелёной Идеи, то каким же образом подобная агитация должна действовать на рядового нырка?

Сойка лежал на спине в спокойной холодной морской воде и чувствовал, что, пока его тело остывает и наполняется тысячью ледяных иголочек, разбегающихся от пальцев ног и рук и медленно проникающих в глубину туловища, в мозгу, так же медленно и неуклонно, разливается ледяное и тошное пятно Сомнения.

Сомнение пахнет ацетоном и страхом — это Сойка помнил с отрочества, с того момента, когда впервые заглянул в забытую отцом на столе шикарно иллюстрированную книгу о “Последне Войне”. О той, самой страшной в человеческой истории большой войне, которую на теперешних промывках всё чаще называют “Войной За Выживание”. Увиденным тогда в книге картинкам он обязан множеством бессонных ночей. Именно по поводу тех картинок он задал свой первый вопрос на своей первой промывке.

Вопрос звучал так: «Почему кто-то сгорел, а кого-то отравили?». «Что ты говоришь, птенчик?» — опешил Наставник. «Почему одних людей сожгли, а других отравили? Тем, кого сожгли, было больней. Неужели нельзя было всех убить одинаково?» — сформулировал восьмилетний Сойка волновавший его вопрос.

Наставник - добродушный высокий, худой, сутулый, лысоватый и очень мускулистый человек, хмыкнул мелким и квадратным, синим от щетины лицом и сказал: «Вот что, птенчик, я на эту твою загадку отгадки не знаю, отведу лучше я тебя к Грачу, пусть он тебя промывает».

Как выяснилось впоследствии, все птенцы, попавшие на промывку к самому Грачу, становились Сойками, то есть комиссарами и духовными руководителями отрядов нырков.

«Схожу лучше я с этим к Грачу», — решил Сойка и поплыл к ближайшей скале.

Сойка привык бороться с Сомнением так же, как с болью или нерешительностью. Он не спешил искать ответы на растекавшиеся ядовитой лужей в мозгу вопросы, он даже не конкретизировал их для себя, он просто усилием воли словно бы стал собирать гадкую лужу в компактный омерзительный шарик, локализуя Сомнение, лишая его ложноножек, делая безопасным.

Он знал, что если удерживать ядовитый шарик вопросов достаточно долго, то ответы придут сами собой. Связанные ответами вопросы потеряют свою ядовитую природу, шарик станет уменьшаться, пока совсем не исчезнет. Сойка был уверен, что справится с Сомнением и сам, просто он любил Грача, радовался очередному поводу пообщаться с этим удивительным, очень умным и очень странным человеком.

Так, удерживая в волевом поле гадкий шарик, в самой середине своей головы, стал он быстро карабкаться по отвесной стене наверх, туда, где оставил свои шорты и бандану.