Дом Грача напоминал живописную послевоенную руину. Двумя стенами ему служили мощные симметричные базальтовые скалы, две другие были сложены из корявого, добытого на настоящих послевоенных руинах кирпича. Окна в доме Грача были крохотные и не имели стёкол, только ржавые железные, в остатках облезающей зелёной краски ставни, закрывавшиеся исключительно на время бури. Даже зимой Грач спал с открытыми ставнями.

Покрыто строение было широкими мятыми и ржавыми стальными листами. Во внешней, обращённой к морю, стене дома имелась узкая дверь, выходящая на широкий, висящий над обрывом балкон, грубо сваренный из старого арматурного прута. На балконе этом, на полу из серых подгнивших досок, стояли такое же серое от ветра и дождей плетёное кресло-качалка и некогда полированный круглый журнальный столик.

На столике находилась вечная бутылка крепкого напитка, как правило, коньяку, полная окурков ржавая консервная банка, и лежало несколько видавших страшно себе представить какие виды довоенных книг,. обычно без обложек.

В кресле сидел сам Грач. Плотный, горбоносый, дочерна загорелый мужчина в шортах цвета хаки, с чёрной широкой повязкой на лбу, с пивным животиком и с нарочито грубо, хотя и не без некоторых затей, постриженными бородой и усами.

Руки, ноги и грудь Грача покрыты были густейшими чёрными волосами, выгодно контрастировавшими с совершенно седой растительностью на лице. Грач был единственным мужчиной в посёлке нырков, имевшим животик, усы и бороду. Остальные нырки обладали практически идеальными телами, брили лицо и жили в уютных и живописных светлых домишках из соснового бруса, с огромными окнами, светлыми верандами и аккуратными крылечками.

На балконе, в самой середине дощатого настила, имелось квадратное отверстие, через которое вниз, вертикально, спускалась чудовищно ржавая и шаткая пятиметровая железная лесенка. Эта лесенка была единственным научно доказанным входом в дом Грача.

Вынырнув из затхлой сырой расщелины между камней, Сойка стал карабкаться по лесенке вверх. Ощущения от этого карабканья были самые гнусные. Это был страх.

Сойка, выросший в скалах, с детства привык не бояться любой высоты. Страх проистекал из-за абсурдной необходимости довериться, пускай и на несколько секунд, этой ужасной и ни с какой разумной точки зрения не обязательной лесенке, вконец прогнившему и как-то затаённо, подло ненадёжному произведению человеческих рук.

Стыдясь своего страха, Сойка поднимался нарочито медленно, и вот, добравшись ровно до середины, он, как всегда, услышал басовитый и одновременно трескучий голос Грача: «Рыжий, не иначе!».

Это был любимый фокус старшего наставника. Грач не мог видеть Сойку, забирающегося к нему, и всё же он всякий раз угадывал, кто из семи Соек пришел в этот раз к нему на промывку.

Подростками Сойки, стремясь ввести наставника в заблуждение, подражали повадкам друг друга, подходя к его домику, менялись одеждой и даже перекрашивали волосы. Всё было напрасно. Грач всегда опознавал питомца.

Сойка вылез из отверстия в полу, выпрямился, лихо извлёк из-за пояса сложенный вчетверо плакат с подрисованной мошонкой, развернул его и постелил на журнальный столик, придавив стопкой Грачёвой макулатуры, чтобы не унесло ветром. Секунду подумал и придавил ещё и бутылкой.

— Хочешь коньяку? — спросил Грач, заметив, что взгляд Сойки задержался на бутылке. — Сходи, принеси себе стакан.

— Вам налить? — спросил Рыжий, вернувшись с мутным стаканом из невыносимой, пропахшей заветревшей снедью и несвежей одеждой кухни Грача.

— Нет, — ответил Грач. — Я буду смотреть, как ты в одно лицо моё пойло кушаешь.

Грач поднял бутылку и плеснул по половине стакана себе и Сойке.

Сойка присел на перила балкона и залпом выпил спиртное. В посёлке никто не пил, а Рыжий, грешным делом, любил потное весёлое отравление, вызываемое водкой и коньяком. От вин он обычно отказывался.

— Знаешь, что это? — спросил Грач, указав бычком папиросы на плакат, расстеленный на столе.

— Догадываюсь.

— Это самый настоящий агитационный плакат времён “Последней Войны”. — Грач отхлебнул чуть-чуть и поставил стакан на стол.

— А зачем? — Сойка покосился на бутылку, Грач ухмыльнулся в бороду, кивнул, и Рыжий налил себе ещё полстакана.

— Зачем Совету Сов потребовалось в мирное время агитировать нырков посредством плаката военных времён?

— Ну, например, затем, чтобы нырки слегка отвлеклись от ловли бычков и брачных танцев и немного подумали.

— Что же должны были, по замыслу Совета Сов, нырки подумать по этому поводу? Вот я, к примеру, Сойка, подумал, что Совет Сов стремится к тому, чтобы я повторил подвиг изображенного на плакате героя.

— И чего ж ты тогда не повторил этот подвиг?

— Да как-то не очень хочется.

— А ты думаешь, что кому-то из нырков захочется?

— Думаю, вряд ли.

— Тогда чем тебе не ко двору такая агитация?

— Ну хотя бы тем, что лично у меня эта агитация вызвала Сомнение.

— Это хорошо.

— Что хорошо, Сомнение?

— Сколько провисел плакат до того момента, как ты его испакостил и сорвал?

— Ну, до того, как испакостил, часа четыре, и ещё с часок он провисел в испакощенном виде.

— И никто из Соек, кроме тебя, не поплёлся промываться?

— Никто… — Рыжий, сильно не желая того, потупился. Он примерно сообразил, куда клонит Грач.

— Вот я и говорю, хорошо, что настоящий боевой агитационный плакат не вызвал ни у кого из Соек Сомнения. Кроме тебя, конечно.

— И что теперь?

— А теперь, мой друг, нас с тобой, как обычно ждёт стандартная процедура промывки.

— Стандартная? — выпалил Сойка и осёкся. Он и сам не знал, почему это произнёс. Просто вдруг на секунду ему показалось, что сегодняшний его разговор с Грачом как-то особенно важен.

— Понимаешь, какие дела, процедура промывки — она всего одна. Другой как бы не сделали. На то не было причин. Да и времени тоже...

— Ну, тогда пошли промываться. — Сойка залпом выпил оставшийся коньяк и улыбнулся, и отчего-то подмигнул Грачу.