Сырьевая трилогия
1. Донбасские балабасы
Агыз всякий раз после выстрела слышал хруст, когда попадал. Теперь все были мертвы, и он опустил руку с пистолетом. Из-под стола вышел черный, как смоль, Буратино. Агыз вскинул руку и щелкнул, плечом слыша звяк осечки.
– Что, – спросил Буратино, – хочешь услышать деревянный стук?
• • • • • • • • • • • •
– Молодец, чурка... Можешь жука съесть. – Иосиф Никитич улыбнулся, как самовар. Словно отражением улыбнулся.
Агыз положил на стол оранжевый шлем с лампой. Все знали, как Иосиф Никитич любил насекомых, оттого молчали. Была Агызу оказана невиданная, уникальная, изуверская честь. Жук, цокая, побежал по полировке в сторону бойца. Агыз поймал и, зажмурившись, сунул в рот. К полной губе Агыза прилипла твердая жучья нога, длиной в мизинец. Солнце взошло в Агызовом животе, и стал Агыз Иосифом Никитичем, и Пешка Фролов стал Иосифом Никитичем, и мама Агыза стала Иосифом Никитичем, и Наташа Случанко стала Иосифом Никитичем. В кожаном салоне сосал Иосиф Никитич другому себе уд, причмокивал и постанывал.
2. Украденный террикон
Виктор Львович стоял, прислонившись к спинке кожаного огромного кресла, на фоне пятиметрового окна, за которым лежал неровный бархатный раскат от черничного чизкейка к кавалерийскому индиго. В правом нижнем углу картинки яблоками жили два жирных белых огня, и наискось от них тянулась вниз ритмичная цепь огоньков тщедушных, желтых. Приемник "Ригонда", древний, как Херсонес, шептал на пустой частоте. В спине Виктора Львовича шли длинные прохладные белые змейки. Иногда он начинал дышать прерывисто. Тогда волны дрожи катились внутри него, и отраженное в стекле лицо выражало чрезмерное трудное счастье.
Вдруг он обернулся, ткнул пальцем в выключатель на столе, осветив богатейший, почти европейский кабинет, выставил недалеко вперед руки. Посмотрел сначала в одну ладонь, потом в другую, и наконец нечеловечески громко и визгливо заорал: "Спиздили!"
• • • • • • • • • • • •
Марья Автандиловна раскладывала яблочки на больничной тумбочке за номером 312 возле постели директора.
– Глядишь, через денек отойду я, – слабо тянул Виктор Львович.
– Непременно, а через недельку в теннис играть станете.
– Нет, милая, не туда отойду, к нему я отойду скоро.
– Грех, молчите сейчас же, – Марья Автандиловна сама испугалась своей строгости.
– И то правда. Он-то не отходил никуда, и не крал его никто. Потому что нет такой технической возможности, и мотива нет для кражи этой. Это мы с вами отошли, это нас с вами украли. Вас украли, меня, Настеньку мою, Сережу Беженца... А он там остался, не нужен и недвижим. Вот я к нему и вернусь...
С тумбочки упал плод и покатился по дощатому нечистому полу.
3. Мятный торф
Олег Маркович Торф частенько чавкал. Это избавляло его от понятного, плоского, как каток, одиночества. Иногда Олег Маркович чавкал, даже когда не ел, над пятилитровой банкой как над резонатором.
• • • • • • • • • • • •
Смолк симфонический оркестр за спиной Олега Марковича, и гром аплодисментов прокатился по залу ресторана. Олег Маркович поправил бабочку и покраснел. Оленька бежала к нему с невиданным букетом синих гладиолусов. Олег Маркович закрыл глаза и, чтобы обрести покой, представил на миг, что вновь за окном крупный, подвижный, освещенный снег, Этажерка, потолки лепные, в углу елка. Что все вокруг дача и печурка, и что из огня печурки тянется к нему Оленькина рука с цветами.