Где-то в середине первого тысячелетия до нашей эры одновременно в западном и восточном цивилизационных котлах кристаллизуется некоторое очень важное для дальнейшего развития человечества представление. Возникает идея о том, что человеческий ум способен управлять не только физическим телом, но и самим собой, то есть умом. Человек может выбирать метод и способ мышления. Более того, мы способны самостоятельно конструировать новые, доселе небывалые мыслительные машинерии.

Я не могу утверждать, что эта концепция не появлялась в человеческих головах раньше. Просто где-то с седьмого по пятый век до нашей эры, она впервые проявляет себя настолько отчётливо, что становится тем или иным способом документирована.

Восточный и западный подход к вопросу, как всегда оказываются различны. На востоке управление умом осуществляется в первую очередь в двух традициях. В буддийской и джайнистской. Наследует ли буддизм джайнизму или же это независимо возникшие концепции остаётся серьёзным вопросом. Однако очевидно, что учение кшатрия Вардхмана возникло ощутимо раньше концепции Сидхардхи Гаутамы. Да и по конструкции джайнизм архаичнее. Он менее парадоксален и более интуитивен.

Я лучше разбираюсь в буддизме, нежели в джайнизме, поэтому буду говорить в первую очередь о нём. В буддийской традиции техника управления умом базируется на медитации. Предполагается, что в дефолтном, поглощённом суетой (дукхой), состоянии ум для серьёзной мыслительной деятельности непригоден. Для того чтобы мыслить, ум сначала следует подготовить. Так же охотник перед охотой правит лук, а мясник точит нож перед разделкой туши.

Медитация - это почти что физическое упражнение, помогающее человеку натренировать собственные возможности прямого контроля над умом. Помимо того медитация позволяет заметить "стихийные силы", управляющие человеческой личностью по-дефолту. Эти силы - не больше и не меньше чем разнообразные и естественные человеческие желания и неприятия. Хорошо подготовленный ум буддиста отчётливо слышит голоса вожделеющих, охваченных отвращением и прочими мощными эмоциями собственных субличностей. Однако буддист научился не воспринимать эти голоса, как что-то важное.

Скажем голос субличности, одержимой чувством голода, с точки зрения опытного буддиста, заслуживает внимания только тогда, когда телу действительно необходимо поесть. Да и в этом случае решение слушать обсуждаемого внутреннего советчика или проигнорировать остается за буддистом. В этом месте можно констатировать, что первым препятствием на пути буддиста к пониманию были и остаются его эмоции. Это имеет самое непосредственное отношение к теме нашего разговора, эмоциональному аргументу. То есть ещё в шестом веке до нашей эры на востоке было точно известно, что сильные эмоции исключительно неблагоприятны для понимания чего бы то ни было. Хочешь что-то отчётливо понимать и внятно рассуждать, заставь эмоции молчать по крайней мере на время рассуждения.

“Очищенный” (в первую очередь от эмоций) и успокоившийся ум может быть использован для разных целей. В частности он может использоваться для рассуждения. Махаяна и Дзен полагают рассуждение и нарратив важнейшей составляющей практики осознания. Тхеравада и Тибетский Буддизм куда как более скептичны в отношении нарратива. Однако совершенно точно, что во всех традициях буддизма вербальных практик совершенно не достаточно для достижения какого-либо понимания. Понимание и осознание в буддизме носят сугубо эмпирический характер. Понимание в буддизме не может быть передано при помощи нарратива. Не может быть объяснено.

На западе в те времена дела, в отношении нарратива, обстояли совсем иначе. Практики управления умом в западном мире осуществлялись в рамках философских школ. Нарратив и рассуждение были базовыми инструментами и материалами для ранней античной натуральной философии. Важная формообразующая концепция ранней античной натурфилософии состоит в том, что если правильно “очистить” язык, должным образом формализовать правила суждения и вывода, и, главное, вывести предмет обсуждения за предел обыденного и тривиального эмоционального фона, можно смоделировать в пространстве языка действия самой природы.

Мне видится, что, в известном смысле, философия Милетской и Пифагорейской школ была даже более магична для своих адептов, нежели буддизм для ранних буддистов. Ранние натурфилософы извлекали знания непосредственно из толщи естественной природы, модифицируя формулировки. Это действие, по сути, обратно произнесению заклинания. То есть философ получает семантическую вытяжку, эссенцию из окружающего его сущего для того, чтобы впоследствии применить эту штуку для каких-то своих целей.

Думаю, что в собственных глазах философ-пифагореец выглядел похожим на шекспировского Просперо. То есть, вытянутое из окружающего мира при помощи разных ухищрений знание, давало ему почти что непосредственную власть над силами природы. В том числе знание сообщало ему то самое prosperity в комплекте с политическим влиянием.

Это забавный момент. Простые ребята, власть имущие и не очень, сражались за доминирование и процветание испытывая острейшие эмоции - алчности и жажды власти. Однако, пифагореец знал, что алчность и властолюбие скорее способны спугнуть синих птиц влияния и богатства, нежели помочь их поймать. Вернейший способ достичь возвышения и процветания - это перестать испытывать застилающие взор алчность и жажду власти, и просто увидеть тропу ведущую к победе, промеж осатаневших и окровавленных стай, спешащих поубивать друг друга, алчных властолюбцев.

К сожалению, тихое покорение пифагорейским союзом античной Европы кончилось быстро и плохо. Неудачливые, окровавленные алчные властолюбцы осерчали на победительных и аккуратненьких пифагорейцев и открыли на них охоту. Достаточно скоро удивительные натуральные философы этого сорта в Европе кончились. Некоторое время существовали натурфилософы других видов, разные элеаты, атомисты и прочий Анаксагор. Однако все они тоже со временем перевелись. В частности Анаксагора изгнали за то, что он обидел Солнце, назвав его раскаленной глыбой. То бишь эмоциональный аргумент в античности служил универсальным инструментом сокращения интеллектуальной массы общества.

Естественным образом для того, чтобы слышать и видеть реальные смыслы мира, необходимо было в первую очередь заглушить “помехи”. То есть для пифагорейца первым барьером к достижению созидающего знания были те же самые желания, отвращения, обиды и неприятия, что и для его коллеги - буддиста на Востоке.

Но, если будист медитировал, стараясь получить контроль над собственными эмоциями прямо в толще своего ума, то пифагореец применял язык в качестве инструмента. Пифагореец модифицировал сам язык так, чтобы в нём не оставалось места эмоциям, а потом уже приучал свой ум пользоваться этим языком в случаях, когда речь шла о поисках реального решения для реальных задач. Когда пифагорейцу необходимо было рассказать соседу о том, что соседский пёс нагадил у пифагорейца во дворе, пифагореец использовал обычный, естественный язык.

Следует обратить внимание на острейший интерес пифагорейцев к “искусственным языкам”. В частности к математике и музыке. Искусственный язык всегда чище, тем же образом, каким спирт полученный путем синтеза в лаборатории чище деревенского самогона. Несомненно, с точки зрения пифагорейца искусственный язык представлял собой куда как более подходящий контейнер для знания. Современная наука использует для фиксации знания несколько жестко формализованных искусственных языков. Так что и здесь пифагорейцы оказались удивительным образом прогрессивны.

Между буддистами и пифагорейцами больше общего, чем кажется на первый взгляд. В частности общим для них является понимание того - что эмоция - суть антагонист знания. Знание проявляет себя там, откуда уходит эмоция и, стоит эмоциям загрохотать, как знание в ужасе испаряется.