Не то, чтобы я не помнил вчерашнего вечера, нет, где-то в памяти моей содержались соответствующие «файлы», просто разочарование, непонятного происхождения, обида и даже стеснительная брезгливость, та самая, которая возникала у меня, когда я слышал извиняющиеся несмелые интонации в речи своего отца, мешали мне открыть нужные ячейки своей памяти и просмотреть отчёты о произошедших событиях.

Единственной очевидностью, о которой я не мог просто забыть, которую не мог вытеснить на границу сознания, была очевидность отсутствия среди сложенных на бельевице, полученных мною на прошедший праздник подарков, какого-нибудь подарка от отца. Ещё раз повторю последнюю мысль. В живописной кучке книг, игрушек, наборов с конфетами и сувениров не было не то что зелёного автобуса, а вообще не было ни какого предмета, который был бы связан в моей памяти с отцом. Обсудить со своим отцом этот вопрос в откровенной беседе, я, как вы, наверное, понимаете, не мог. Это было выше моих, а насколько я знал своего отца, и его тоже, сил.

Я был оглушен и растерян. С одной стороны игра, в которую я играл с собой до этого дня, была полностью и однозначно проиграна. Тайна отвергла мои притязания почитателя и защитника. Однако мне вдруг стало понятно, что тайна не нуждается в защите. Что у неё, у Тайны, есть возможность сокрушительного плавного и неумолимого жеста, которым она всегда в последний момент приводит в соответствии всё, что имеет к ней минимальное отношение. Я понял, что для того, чтобы добиться от тайны симпатии, мне следует быть агрессивнее и смелей, что помимо почтения и восторга мне необходимо проявить скрупулезность и настойчивость. Тогда я осознал, что подготовительный этап моей биографии окончен. В то новогоднее утро я сделался тем собой, которого я знаю по сей день.

Этот и несколько последующих зимних дней запомнились мне ещё и странным состоянием моей психики. Во-первых, в моих ушах поселилась искажающая звуки виртуальная вата наподобие той, что возникает в ушах пассажира при наборе самолётом высоты. По мере моего привыкания к новому себе эта вата становилась всё незаметнее, пока вовсе не исчезла. Во-вторых, меня вдруг охватило необъяснимое любопытство к давно знакомым предметам. Те вещи, которые раньше составляли монолитный континуум моего детского мирка, вдруг обрели суперпозицию. Мир словно перестал быть цельным объектом. Все явления и предметы, например покрытый цветной скатертью стол в гостиной, бубнящий говорок радиоточки на кухне, скрип снега под ногами на пути в магазин, кисловатый запах вчерашнего родительского застолья и существующий на грани слышимости, ирреальный шип советского телевизора приобрели вдруг неожиданный объём, странную неуютную шероховатость, свойственную осенним приморским скалам, и печальную, одинокую отдельность. До этого момента моему эго противопоставлялся достаточно ласковый, большой и уютный мир, теперь же я остался в одиночестве, а мир распался на множество задумчивых холодных объектов.

И ещё меня преследовало ощущение длинного, не проходящего дежавю. Я узнавал едва ли не каждое, происходившее в те дни со мной, событие и приветствовал его немного испуганной, но приветливой улыбкой. Эта блуждающая улыбка не сходила с моего лица почти неделю, и в какой-то момент я заметил, что родители ко мне присматриваются. Описанные ощущения породили во мне определённый сорт бесстрашия. Такое бесстрашие нельзя поставить человеку в заслугу. Это бесстрашие персонажа, который твёрдо знает, что именно с ним случиться в следующую минуту. Тогда я не знал, что буду впадать в подобное состояние всю свою дальнейшую жизнь при любом, более-менее серьёзном стрессе. Все эти ощущения постепенно слабели, пока не рассеялись вовсе, и тут-то произошло ещё одно, во много раз более важное и печальное событие.

Как я уже говорил, мне тогда нравилось смотреть, накрывшись занавеской на освещённое окно отцовской мастерской. И вот, однажды вечером, приблизительно в то время, когда отец должен был открыть тяжелую, заледенелую подъездную дверь, и, сутулясь от холода побежать через улицу домой, я по обыкновению выглянул в окно. Шел крупный, но быстрый, искристый в столбе фонарного света снег.

Под окном мастерской стояло «желтое» такси с зелёным огоньком. Мой отец вышел на улицу, и, к моему удивлению, в руке у него обнаружился небольшой кожаный чемодан. Страшная догадка проглотила мой мозг. И всё, о чём я догадался, через секунду сбылось наяву. Отец не пошел домой. Он сел в такси, и оно укатило, оставив на запорошенной свежим снегом дороге, отчётливый изогнутый след. Помнится, что я тогда забрался с ногами на кровать и долго боролся с подступившими к горлу слезами.

Вата в ушах, отстранённая независимость каждой вещи, и пугающее дежавю вернулись ко мне. Нужно ли говорить, что в тот день отец к ужину не пришел. Не пришел он и на следующий день, и вообще никогда больше он домой не вернулся. Я не стал никого расспрашивать о причинах этого события. Просто потому, что вокруг не было людей способных ответить на мой вопрос честно.