Нужно отметить, что тайна поселилась в моей жизни практически единомоментно. То есть, где-то в районе пяти лет, в мой полуденный мир, полный выбеленных солнцем, южных городов, блистающего моря, крахмальных простыней, стеклянных кувшинов и развевающихся занавесок вдруг проникла тёмная, тёплая, мерцающая тайна. Причём вошла она гордо в сопровождение целого кортежа своих отчётливых рефренов. Этой тайне словно было мало собственного существования для того, чтобы освоить и в конечном счёте подчинить себе мою жизнь. Она порождала множества своих отражений, каждое из которых быстро отвердевало, обретало плоть и вдруг начинало светиться своим зелёным огнём и жить своей самостоятельной жизнью. Тайна плодилась и заселяла мой мир, покрывая его загадочными дверцами, странными окошками и удивительными глазками из-за которых проникал свет присущего ей оттенка.

Думаю, что я рискую оказаться непонятым, и что стоит привести примеры подобных отражений, проекций отцовской мастерской, ставших реперными точками моего детства.

Однажды мы оказались в гостях в очень богатой и одновременно очень интересной семье. Такое сочетание качеств в советские времена встречалось значительно чаще, чем сегодня, но всё равно крайне редко. Мы жили безбедно. Отец мой любил ловить форель на красную икру, и каждую осень брал меня с собой в Вологодскую область на охоту. Однако дом в который мы попали, напоминал стилем и размахом жилище волшебника из кинофильма «Обыкновенное чудо». Я был заворожен и даже в какой-то мере подавлен изобилием содержавшихся в этом доме волшебных редкостей. Меня потрясли огромные коллекции игрушечных автомобилей и солдатиков, выставленные в специально для этого изготовленных, шкафах с интересно организованной подсветкой. Меня заворожила настоящая немецкая железная дорога, занимавшая огромный стол в центре гостиной, я был потрясен целой стеной, состоящей из аквариумов с самыми разнообразными рыбами, однако всё это были лишь фоны, декорации для сюзерена этих мест, рефрена главной тайны.

«А здесь у нас живут саламандры» - произнесла хозяйка дома и сняла мокрую марлю с широкого и плоского деревянного ящика. Внутри оказался совершенно иной, сотканный из тончайших разноцветных веточек мир. Сочетания красок и оттенки там были настолько сложными, тонко многообразными, что само понятие цветов потеряло всякий смысл. Поросль цветного мха плавно переходила в узор самоцвета и дальше в спинку притаившейся в камнях саламандры. Весь садок был изумительно влажным, совершенно лишенным пыли миром. Хозяйка достала откуда то пульверизатор и осторожно обрызгала всю крошечную вселенную. Я вдруг сразу очень ясно понял, что забудь она хоть раз обрызгать населяющий деревянный ящик ландшафт, и мир этот умрёт. Высохнут мхи, сморщатся мокрые шкурки удивительных ящериц, погаснет влажный рисунок на срезах самоцветов. Беззащитность квадратной вселенной саламандр была прямо пропорциональна величию спокойного ласкового подвига их хозяйки.

Главное, что роднило садок саламандр и мастерскую отца – это сразу же осознанная мною невозможность прикоснуться к покрытому влажной марлей ажурному миру. В этом ландшафте, состоящем из тончайших веточек, жабр, пальчиков и водяного конденсата человеческие руки были так же грубы и губительны, как огромный карьерный бульдозер в английском зимнем саду.

Где-то в это же время я услышал «песню Сольвейг» Грига, увидел «Натюрморт с попугаями» Гогена и конечно же прочитал «Алису в Зазеркалье» с иллюстрациями Геннадия Владимировича Калиновского. Математичный, геометрически обоснованный парный мир, созданный Калиновским в поддержку двойной вселенной Кэррола, поражал необычайно. Это издание «Алисы в Зазеркалье», на мой взгляд, самое лучшее за все времена (перевод В. Э. Орла. ) я перечитывал многие сотни раз, и в результате, выучил текст практически наизусть. Мне часто снились несуществующие главы этой книги, и проснувшись, я не мог точно вспомнить сюжета.

Тогда я начал учиться запоминать сны -искусство, в котором я сегодня достиг некоторого совершенства. Собственно, аналогия между зеркалом над камином у Алисы и окном мастерской моего отца, я думаю, очевидна. И катастрофа, феерическая гибель зазеркального мира в финале сказки была той причиной, по которой я ни разу не попытался, вопреки запрету, пробраться в отцовскую мастерскую. Я точно знал, что испускающий зелёное свечение мир, в котором мой отец, притворяющийся в обычной жизни неярким средним человеком, живёт в полный рост, крайне нежен и уязвим. Так же, как уязвим был мир саламандр, так же, как уязвим оказался мир зазеркалья перед пробужденьем непрошеной визитёрки.

Но я не был глупой девочкой, я не мог позволить себе пройти сквозь зеркало, чтобы погубить филигранно сплетённое иное. Кроме прочего я был уверен, что реальность, в которой обитаем все мы, приводится в действия механизмами, расположенными в зазеркалье отцовской мастерской, что сломайся этот механизм, и солнце остановится в небе и высушит моря и сады, крахмальные простыни изойдут креозотом, а развивающиеся занавески вспыхнут на, ставшем вдруг смертоносным, ветру.

Несмотря на запретность для меня изумрудной тайны, я остро ощущал себя её трепетным адептом. Я полагал себя одним из немногих хранителей странного знания, и мне, конечно же, был необходим артефакт, талисман, связующее звено между мной и её недостижимым содержимым. Вспоминаю, какое мощное впечатление оказал на меня рассказ «Фанданго» Александра Грина, в частности описание металлического конуса с мерцающей зелёной полосой, открывавшего проход между заледенелым голодным Петербургом и солнечным, утонувшим в цветущих апельсиновых деревьях майским Зурбаганом. Несколько дней по прочтении «Фанданго» я был рассеян и задумчив. Я понял, что мне необходимо подобие такого конуса. Не для того, чтобы шагнуть в мой аналог Зурбагана, а для того, чтобы примирить мою принадлежность к изумрудной тайне с её недостижимостью.