На отце была вязаная синяя с белой полоской лыжная шапочка, брезентовая до колен куртка, линялые, некогда синие, джинсы и рыжие замшевые кроссовки. Он приветливо мне улыбался. Я открыл дверцу, выпрыгнул на снег и пошел к нему.

Отец запустил правую руку в карман куртки и протянул мне на ладони круглый поблёскивающий в свете фар предмет. Я подошел совсем близко, и разглядел вещицу на его ладони. Это был стеклянный шарик – сувенир, выполненный с невообразимой тщательностью. Внутри шарика находился горный, покрытый лесом откос, каждое крошечное дерево, каждый камень на откосе были уникальным микроскопическим произведением высочайшего мастерства.

Поперёк горного склона шла запорошенная сверкающим свежим снегом дорога, на которой стоял крошечный, светящийся изнутри пустой зелёный «Икарус» с горящими фарами. В свете фар замерли на дороге перед автобусом две человеческие фигурки. Одна в лётном шлеме с опушкой, другая в синей лыжной шапочке. На ладони протянутой руки человечек в синей шапочке держал какую-то, совсем крошечную, неразличимую, но горящую искрой каплю.

Отец сжал на секунду кулак и потряс шарик. Когда он снова раскрыл ладонь, весь, заключенный в стеклянную сферу, кусочек пейзажа окутал снегопад. Точно такой же снегопад был вокруг нас, плотный, медленный непрозрачный, ограничивающий поле нашего зрения радиусом метров в сто.

В моей голове, как снежинки внутри упомянутого шара взвились старые детские воспоминания, те, что я когда-то плотно вытеснил, упаковал, и убрал в дальний чулан сознания, не получив на новый год от отца вожделенной игрушки, зелёного автобуса, и в итоге не сумев провести запланированную, посвященную Тайне литургию.

В голове моей мгновенно сформировалось трёхмерное, осязаемое, полное запахов и звуков пространство моей комнаты, в котором я, ребёнок, в тот самый памятный вечер, стоял подле новогодней ёлки, а мой отец протягивал мне на ладони вот этот вот стеклянный шарик с искрящимся снегопадом, крошечным зелёным автобусом, и двумя маленькими человечками внутри.

Это изображение соткалось в моей голове мгновенно и тут же сделалось интерактивно, то бишь я мог свободно оказываться либо в детской своей комнате, либо на заснеженном горном шоссе перед замершим в одной и той же позе, хотя и иначе одетым отцом. Зафиксироваться в двух местах одновременно у меня возможности не было.

Причём ситуация эта обладала ещё одним занятным свойством. Стоило мне согласиться, что я стою в возрасте двенадцати лет около новогодней ёлки, как картинка, в которой я находился в горах Европы, около зелёного Икаруса становилась детской мечтой, частью огромного вымысла составлявшего мою тогдашнюю мифологию, то есть, картинка меня взрослого не теряла отчётливости или же объёма, она теряло качество реальности.

То же происходило и в противоположном случае. Как только я соглашался с тем, что мне тридцать два года, и что я только что угнал автобус в чужой стране, где пробыл менее суток, другая ситуация становилась очень старым, но удивительно подробным и выпуклым воспоминанием.

Чтобы как-то зафиксировать себя в этой нестабильности, я будто бы отошел в тёмную глубь, из которой обе описанные картинки становились абстрактной игрой моего подвешенного в пустоте ума. Причём ум этот так много сил тратил на удержание обоих изображений в фокусе, что на то чтобы приглядеться к свойствам ароматой пыльной тьмы, в которую я отошел, у него сил не оставалось.

Однако ему достало сил на то чтобы выловить где-то, в толще нейтральной темноты ещё одну сферу, в которой существовал третий я. Этому мне было тоже тридцать два года. Он был одет так же, как мой отец в другой реальности, в синюю лыжную шапочку и брезентовую куртку. Этот я стоял на жутком морозе на автобусной остановке, мучаясь от изнурительного похмелья.

В одном кармане у этого нездорового, несчастливого и неуспешного меня была фляжка московского коньяку, а в другом тот самый, подаренный в детстве отцом шарик. Этот я смотрел на часы, и понимал, что автобуса ему не дождаться, что сейчас пробьёт двенадцать часов, и ему (мне) придётся отметить новый год, наедине со стеклянным сувениром, вспоминая умершего от алкоголизма несколько лет назад отца.

В этой моей жизни не было ни Анжелы, ни умных ярких друзей, ни интереснейшей работы. В ней я скучно существовал на должности верстальщика при небольшой подмосковной типографии, много пил и рассуждал на кухне об отсутствии возможностей в обществе таких же безрадостных и бессильных приятелей.

Нужно ли объяснять, что этот третий я возникал в том случае, если в детстве, стоя около новогодней ёлки, я принимал от отца его великолепный подарок. На секунду я соскользнул в печальную третью реальность, ощутил ледяной ветер, похмельные страдания, почувствовал, как превращается в фантазию угнанный зелёный автобус в далёких горах, и тут же, как из глубоководного кошмара снова вынырнул в пыльную тьму.

Мне предстояло принять жестокое, мучительное решение. Я отлично понимал, что шарик с автобусом и снегопадом отец создал специально для меня. И сделал он его в той самой таинственной своей мастерской, несомненно, приложив огромное количество труда, и потратив много времени. Теперь я мог ощутить в полной мере глубину отцовской обиды, порождённой моим отказом от подарка. Ведь он дарил мне саму тайну, в её эссенциальном воплощение. Он просто отдавал мне то, к чему я так долго шел самостоятельно. И я не мог объяснить ему причину своего отказа от подарка.

А отказаться от него я был попросту должен. Иначе реальностью моей стала бы заиндевевшая автобусная остановка и бутылка московского коньяка в кармане, а его ждала бы мучительная и обидная смерть. Однако остаться рядом с отцом возле зелёного Икаруса я тоже не мог. Нельзя было пустить происходящее около ёлки на самотёк. Я должен был вернуться в детство и остаться там, сознательно отказавшись от подарка.

Мне подумалось, что я правильно полагал, что бессмертие должно было как-то прилагаться к тайне, как блестящая ленточка прилагается к праздничной коробке конфет. Бессмертие и впрямь прилагалось, хотя, при ближайшем рассмотрение, оно оказывалось сродни дурной бесконечности.«Интересно, сколько раз уже я прохожу по этому кольцу?» - подумал я, и смело шагнул в детство.

В последнюю секунду пребывания в пыльной тьме (хотя какие там, в пыльной тьме могли быть секунды) я заметил, как тот я, который находился в горах, берёт у отца искрящийся шарик. «Я ушел в детство, - подумал я, - а кто остался в горах? Хорошо было бы, чтобы туда попал тот, несчастный я с автобусной остановки». Такое исход был вероятен потому, что я с автобусной остановки всегда брал у отца этот подарок.

Двенадцатилетний я стоял возле новогодней ёлки, и отец протягивал мне, вместо вожделенной игрушки, странную, удивительную вещь. Внутри неё был зелёный автобус, но он был недостижим, окружён стеклом, упакован в свой собственный полноценный и завершенный мир. Его нельзя было применить, им можно было только очень долго любоваться.

Отец увидел моё лицо, и взгляд его изменился. Такой взгляд возникал у него, когда кто-нибудь за столом перебивал его сложный рассказ глупой штампованной шуткой. «Тебе не нравится… Да… Я понял… Ну ладно…» - произнёс он со своей обычной в таких случаях, мучительной для меня интонацией.

Его поведение в тот момент, было похоже на поведение только что радостно шевелившей рожками улитки, которую тронули кончиком карандаша. Он весь сжался, всё красивое и завораживающее в нём в секунду угасло. Он спрятал шарик в карман и вышел из комнаты.

А я… а что мне оставалось, я прилёг на диван и заснул от отравления слишком сложными для мальчишки переживаниями и моральной усталости, на долгие годы забыв обо всём что узнал в этот вечер.