Юлия Подлубнова
Новая книга Лиды Юсуповой, вышедшая через четыре года после сборника «Dead Dad» (значительным образом повлиявшего на практики актуальной поэзии), вписана в остросоциальные контексты (всё, что связано с правосудием в России), в дискурс феминизма и новой этики (акцентированы мотивы гендерного насилия, жертвы обретают голос). Уже есть убедительные попытки осмысления стратегий документального письма Юсуповой, занимающейся цитированием судебного архива, а по факту использующей техники вербатима («возвращение жертвам субъектности», о чём пишет в предисловии Галина Рымбу) и ‒ особенно интенсивно ‒ монтаж. В случае «Приговоров», может быть, наиболее заметно ‒ если говорить про документальную поэзию в целом, ‒ как факт, извлечённый из документа и очищенный от канцелярской контекстуальности, становится событием и обрастает аффектами, определяющими его восприятие и интерпретации, как судебная речь, попавшая в зону авторской воли, трансформируется в речь поэтическую, приобретая не только этическое, но главным образом эстетическое измерение. При всей инновативности книга с её имплицитной трансгрессивностью (работа в зонах экстремального опыта) и уверенным заходом на территорию баллады (нарративность, топика страшного) свободно встраивается не только в русло новейшей поэзии, сформированное не в последнюю очередь «новым эпосом», но и в более широкие контексты литературы гиперреалистического толка и свободно помещается, например, рядом с книгами Светланы Алексиевич.
ФИО1 / никаких / действий / в отношении неё / не совершал. // Мужчина ничего не говорил и силой удерживал на кровати маму, а она кричала и просила чтобы ей помогли. Он понял, что мужчина пытается изнасиловать его мать.
Мария Малиновская
В последние годы документальная поэзия стала одной из наиболее актуальных поэтических практик. Возможно, потому, что освобождает пишущего от самого себя, позволяя ему осуществить некую меру трансгрессии и напрямую, не ударяясь каждый раз о прозрачные стенки собственного восприятия, исследовать реальность с помощью её же языка. А возможно, потому, что документальная поэзия — до сих пор своего рода резервуар неосвоенных способов взаимодействия поэта с окружающим миром, резервуар голосов, которых никто не слышит и которые молча поют, пока никто не сделал их слышимыми. У каждого, кто ступает на эту территорию, если только это не залётный охотник за сокровищами символического капитала, неизбежно появляется особая траектория движения, узнаваемый след — там, где его самого не видно. Бытует несмешная, но симптоматичная шутка, что если перемешать стихотворения некоего условного ряда актуальных поэтов без указания их имён, то никогда не разберёшься, где чьё. И, как ни парадоксально, в документальной поэзии так сделать не получится. Внимательные к деталям, сконцентрированные вокруг болевых точек реальности тексты Виталия Лехциера (будь то цикл «Конспект лекций» о больничном опыте или его последняя работа для проекта «Идущий человек», основанная на разговорах с онкопациенткой) никогда не спутаешь со сканирующими прошлое, ничего не пропускающими, фиксирующими каждую мельчайшую особенность чужой речи текстами Александра Авербуха (цикл «Жития» и др.), совмещающие множество источников тексты-слепки катастроф Станислава Львовского или Михаила Сухотина — с предельно личностными и одновременно показывающими расчеловечивание всех и всего «Приговорами» Лиды Юсуповой. То, что отличает поэзию Юсуповой, сразу бросается в глаза и вызывает некоторую растерянность — вне зависимости от того, знаком ли читатель с традицией документальной поэзии или видит подобные тексты впервые. Во-первых, это их объём, а во-вторых (в неразрывной связи с объёмом), количество повторяющихся элементов внутри каждого стихотворения. «Скользящий» сюжет, который как бы и развивается, но как бы и стоит на месте, перевоспроизводит себя с произвольных мест, прямо-таки в лучших традициях Роб-Грийе, и неизменно, от текста к тексту, от темы к теме (не только в цикле «Приговоры»), останавливается, как зажёванная магнитофоном плёнка, на самых страшных, требующих внимания местах, начиная повторять определённые строки. Этот вполне концептуалистский приём растворяет даже самую твёрдую канцелярскую оболочку некоторых фраз и речевых оборотов, и наружу выходит их абсолютно античеловеческий смысл. Таким образом, наиболее шокирующим, по Юсуповой, является наиболее обыденное, и в рамках новой этики и феминистского движения, с которыми коррелирует её поэтическая практика, это действительно так, потому что мы обращаем внимание на то, что прежде, при всём своём ужасе, казалось как бы само собой разумеющимся и от этого становилось ещё страшнее. Юсупова раскручивает эту спираль ужаса в обратном направлении, и это, вероятно, единственно правильное действие по отношению к ней, так как, только пережив всё в обратной перемотке, со всеми изъянами времени, можно прийти — нет, не к тому моменту в прошлом, когда всё ещё было хорошо, а к тому моменту в настоящем, с которого всё может быть иначе.
смерть потерпевшей наступила лишь спустя 102 дня / смерть потерпевшей / смерть потерпевшей / смерть потерпевшей / смерть потерпевшей / смерть потерпевшей / смерть потерпевшей / смерть потерпевшей / смерть потерпевшей
Елена Георгиевская
В новой книге Юсуповой канцелярит (выступающий в этом контексте как «язык правосудия») перестаёт быть комичным, превращаясь, без преувеличения, в язык ада. Протокольная речь, то упрощённая, стёртая, то перегруженная и громоздкая, становится зеркалом взаимодействия людей, не способных договориться. Насильник в мире «Приговоров» часто косноязычен — настолько не владеет словами, что минимальный дискомфорт делает его немым. Не поэтому ли он так уязвим перед словами, настолько ими обезоружен, что способен лишь уничтожить говорящую? В классическом патриархате словом обладает именно мужчина, здесь же мы видим, как фаллогоцентрический сценарий выворачивается наизнанку: насильник оказывается вне [человеческого] языка, словно животное. Другие, то есть низшие, по сравнению с этим человеком-по-умолчанию, недостойны разговора, их можно просто уничтожать в ответ на вербальную агрессию или яркие проявления субъектности — женскую сексуальную активность или каминг-аут. Слова Другого игнорируются. Насильник не слышит просьбу женщины сохранить ей жизнь ради ребёнка. Женщина хочет убить насильника, который отказывался оставить её в покое, то есть, опять же, игнорировал её слова (стихотворение «кровоизлияния крови»). В одном из первых «приговоров» женщина грубо оскорбляет мужчину, отказавшегося заниматься с ней сексом, его жену и ребёнка; он не находит другого ответа, кроме убийства: «он разозлился / толкнул Ирину руками от себя / отчего та потеряла равновесие / и упала в ручей / лицом вниз / после этого он спустился с плиты в ручей / и когда лицо Ирины было в воде / держал её за затылок / пока она не перестала подавать / признаки жизни». Или же мужчина сам приставал к Ирине и в ответ на отказ убил её, а постфактум выдумал оправдание? Версию пострадавшей читатель уже не услышит: поэт, «воскрешающий» голоса мёртвых, не может говорить вместо мёртвого. Преступники получают наказание, но приговоры, которые должны выглядеть максимально объективными, сухими и беспристрастными, содержат множество ложных, мизогинных и ксенофобных формулировок: «ведёт образ жизни, присущий всем цыганам»; «влагалище не является жизненно важным органом» (в документе, где описывается жестокое изнасилование и убийство женщины); эта фраза повторяется много раз, чтобы читатель заострил внимание на её абсурдности. Ближе к финалу книги язык повествования начинает распадаться, будто не выдерживая происходящего:
Он очень сильно испугалс / я / стал делать ей искусственное дыхание / ро / т в р / от / увидел светильни / к, / который был расположен в к / омнате, / от / орва / л с него / пр / овод / а, / пр / и этом вилк / у / он / засунул в ро / зетку, / а сами провода прижал к её телу. / таким образом он пытался дать нагрузку / её сердцу, / чтобы оно снова начало биться.
Илья Кукулин
Поэма Лидии Юсуповой «Приговоры» написана на материале реальных судебных приговоров. Это очень страшный текст — или, точнее, подборка шокирующих текстов, говорящих о повседневном насилии в отношении тех, кто не смог себя защитить, — поэтому истории, описанные Юсуповой, часто закончиваются смертью или увечьями женщины от рук её сожителя или случайного знакомого, или — в одном случае — гибелью представителя сексуальных меньшинств. В сегодняшней России происходит стремительная тривиализация и рутинизация насилия, и поэма Юсуповой — одно из произведений, не слишком многочисленных, в которых создаются средства языкового сопротивления этой рутинизации; проще говоря, после чтения «Приговоров» невозможно жить, считая, что вокруг нас ничего особенного не происходит. Жанровое и стилевое новаторство «Приговоров» прямо продолжает работу, ранее начатую выдающимся американским поэтом Чарльзом Резникоффом (1894–1976) в его огромной, двухтомной поэме «Свидетельство: Соединённые Штаты (1885–1915): Речитатив». Она написана на материале судебных процессов по тем делам, которые редко попадают в газеты, кроме разве что местных, выходящих в «городах без происшествий», по выражению О. Генри. Мордобой, бытовые убийства, кражи, оскорбления и унижения по национальному признаку. Китайцы, афроамериканцы, дети, женщины — те, кто слабее, те, кто менее защищён. Резникофф показывает общество, пронизанное насилием — в исторической перспективе: первая часть поэмы была закончена в 1935 году. Юсупова говорит о том, что происходит сегодня. Один из важнейших жестов Юсуповой — внимание к повторам в языке юридических документов. Некоторые фразы или отдельные обороты в приговорах регулярно воспроизводятся, в силу формальных требований и отчасти — делопроизводственных привычек. Юсупова подчёркивает эти повторения и добавляет к ним свои собственные. Она перемонтирует приговоры, переставляет фразы, превращает особенно жуткие определения в лейтмотивы, так что из повторяющихся конструкций рождается поэтический по своему значению ритм, изменяющий значение слов, фокусирующий чудовищность того, что описывается в её «речитативах». Юридически бесстрастные тексты прорезаются криками, установленными на repeat. Поэма завершается бесконечным камланием: «<данные изъяты> / <данные изъяты> / <данные изъяты> / <данные изъяты>...» Приговор вступит в законную силу, судебное дело поступит в архив, боль забудется, история конкретного человека исчезнет. Вот против чего протестует Юсупова (как и до неё — Резникофф): посторонние люди способны забыть историю, которая кому-то является во снах до конца жизни. После чтения «Приговоров» очень трудно чувствовать себя посторонним.