Отзывы о Лиде Юсуповой

 

        У нас с ней два общих любимых города. Оба мы зовём по-разному. Один для меня навсегда остался Ленинградом, а для неё уже позже стал Петербургом, другой я назвала Ярусаримом, а она — четыре года спустя — Ирасалимлем. И в каждом из них мы не встретились. Мы даже проводили дни и ночи в одном и том же доме на улице Пророков, она — в Double Space Studio, я — в Trouble Space Studio, но за всем этим стояло одно мелкое и смешное несоответствие — времени. Совладать с несовпадением пространства оказалось гораздо проще. Интернет, LiveJournal и Facebook позволили почти не замечать её метания с континента на континент и мою поглощённость «центром мира». И если во множестве наших несовпавших совпадений мне мерещится стилистика совсем другого автора (И. Зандмана), то в лёгкости, с какой совпали все несовпадения, я угадываю поэтику событийности, близкую Лиде и её героям. Она (и они) с восхищением следят за той решительностью, с какой жизнь разрубает гордиевы узлы судеб, и, следуя её (жизни) законам, Лида и сама внезапно бросается мелко крошить слова и фразы, а потом наблюдает за порубленным — срастётся ли оно, подобно Ламбтонскому червю, или не срастётся. Но если кто вообразит за этим процессом холодного наблюдателя, тот непременно ошибётся. Жалость и милость просвечивают в письме Лиды Ю., равно освещая не только и cops, и robbers, но и убийц, и убиенных в её захватывающих триллерах. А камень, странным образом сопровождающий её на жизненном пути (Петрозаводск–Петербург–Сан-Педро), остаётся только идеальным, идеализированным образом в руке поэта, воспринимающего, по её собственным словам, писание стихов как «ласкание камня», а пространство поэзии как «нечто абсолютно неподвижное, каменное».

 

        Молчи, прошу, не смей меня будить.

        О, в этот век преступный и постыдный

        Не жить, не чувствовать — удел завидный...

        Отрадно спать, отрадней камнем быть.

 

 

 

        В начале 2006-го года я наткнулась в Сети на прозу Лиды Юсуповой, и мы решили сплести наши ткани, создав таким образом сборную географическую карту-ковёр с обозначенными на ней Центральной Америкой, где живёт Лида, и Северной Америкой, где живу я. Этим воздушным ковром-самолётом оказалась наша совместная книга «У любви четыре руки». В ней соседствовали не только моя Калифорния и лидин Белиз, но и совершенно русские персонажи — с персонажами иностранными, инакими во всех смыслах: например, лидина Анна Ивановна из рассказа «Существование Анны Ивановны» и две женщины, которые жили в блокаду и «любили друг друга самозабвенно», уживались с «моим» Клаудио, только что потерявшим партнёра, и «её» Кассандрой До, мальчиком, хотевшим быть женщиной.

        Лида летала из Канады в Белиз, а из Белиза — в Санкт-Петербург, и такой же путь проделывала её проза, стирая границы и заглядывая во всё более экзотичные, удалённые территории, переносясь из одного города или года — в другой, а из гендера в гендер (смотри новеллу «Её тело было центром моей души»). Смешивалось женское и мужское, русское и латиноамериканское, ритмичная проза — со стихами без рифм. То же самое проглядывало и в письмах Лиды ко мне. То она писала о каком-то Дарио, островном авантюристе с волосами, по-пиратски завязанными в хвост, который укрощал змей и крокодилов, то о питерском Димочке с заметным шрамом на шее и скрытой самоубийственной тягой, мальчике из детдома, которого она впоследствии вывела под именем «Чижика» в сборнике стихов «Ритуал C-4».

        Читая эти стихи сейчас, в 2014-м году, я вижу, как они похожа на Лидину прозу, на газетные новости сразу со всех континентов, на её письма. «А я всё время вспоминаю, как меня, на прощание, поцеловал Драгомощенко, и солнце светило». Лидина поэтика преобразует «обыкновенное» письмо в объект искусства, а увиденное где-то сообщение — в поэзию (смотри стихотворение «камнеломки», где сухой факт из «Иллюстрированной истории Королевской Канадской Конской полиции», о смерти тридцатидвухлетней женщины, искусанной лайками, превратилось, путём наращивания деталей и разбивания беспристрастного сообщения на краткие, лёгкие поэтические строчки, из «житейской истории» в «поэзию жизни»). Лида берёт это отчуждённое, страшное, отвлечённое и превращает во «что-то своё», и только благодаря этой «поэтизации», этому об-Лечению в талант и слова, с ужасами жизни и можно мириться.

 

 

 

        Небольшая книжечка Лиды Юсуповой, изданная в прошлом году, стала для меня одним из самых удивительных открытий. Источник этих стихов всегда располагается в истории другого, того, кто не я, а сам поэтический текст по своей манере сближается то с кинематографом и диафильмами, то с документом и криминальной хроникой. История другого определяет не только содержательную, но и формальную сторону этих текстов. Мы видим загадочные или шокирующие преступления, причём «поэтической речью» могут наделяться как преступник, так и жертва. Само же преступление как событие в стихах Юсуповой структурно сближается с мифом, внутренняя логика преступления очень похожа на логику мифологическую. Преступление не рассматривается автором в рамках вины и этики, оно — действие некоей силы, рассеянной повсюду, в том числе и в самой человеческой природе, в языке (такой взгляд сразу отсылает нас к фильмам Линча). Как раз этот язык, заряженный странным, смутным трансцендентным насилием (и таким же разлитым повсюду, ровным и неотменимым, как сон и стук часов, страданием), явлен в качестве поэтического. В каком-то смысле это квир-язык, избегающий в самих формах речи какой-либо гендерной идентичности или чувственной роли; язык, где событие всегда ускользает от имени, к которому причастно, — отсюда такое внимание поэта к именам и полная девальвация имени в тексте про камнеломки. Есть ощущение, что эти стихи написаны на каком-то другом, не вполне русском, особом языке, что антропологический фокус здесь в совершенно ином месте, куда русским поэтам почти не приходилось заглядывать. И это хороший знак, неожиданный указатель.

 

 

 

        Чопорность никогда не противоречила отсутствию морального облика — всем доводилось знать убийц и насильников, крайне деликатных в области этикета. Одно споспешествует другому; более того, убийство уже не может не быть ритуальным. Наиболее точное высказывание по этому поводу мне встретилось в одном канадском криминальном романе, где сотрудник полиции настойчиво убеждает жертву преступления в том, что прошедшая психоанализ женщина уже никогда не сможет любить. Канада, Карелия или Белиз — зовите, как хотите, эту про́клятую счастливую страну.

        Криминальная хроника Лиды Юсуповой — взгляд непосредственно криминала, в мере, допустимой когнитивными способностями homo sapiens и границами происходящего. Речь о гибели колумбийского наркоторговца, собственная детская речь, архивные записи, газетные публикации, язык сделанных в кислоте тюремных татуировок — уравнены в правах: всему лежащему вне закона трудновато временами выбирать выражения. Все истории здесь — о предательстве и любви. В том числе — о предательстве со стороны «жизненной ткани», о расходящихся швах реальности (мне кажется, это такой же штамп, как и «романсеро постиндустриальной эпохи», но отказываться от них в пользу благозвучия как-то не по-людски).

        «У Вики тяжёлый взгляд» (девятый текст книги «Ритуал С-4»). У Вики действительно довольно тяжёлый взгляд: «фотографирование это проявление любви». Жёлтая обложка; в почтовом отделении отказались принимать посылку с «Ритуалом», усомнившись в существовании страны-получателя; «лайки были продолжением тела Маргариты Агнессы Клей» — и обрели, таким образом, бессмертие. На книжных страницах, достигнутое жестокостью. Есть причины, по которым этот фрагмент хотелось бы процитировать повторно: «лайки были продолжением тела Маргариты Агнессы Клей» («камнеломки ᐃᒡᓗᓕᒑᕐᔪᒃ», первый текст «Ритуала С-4»).

 

 

 

        В детстве была игра-пытка в «крапивку». Это когда тебя хватают за предплечье двумя руками и выкручивают в противоположные стороны. Стихотворения Юсуповой делают со мной то же самое. Я хочу скользить по ним, не погружаясь, просто радуясь их архитектуре и внутренней экзотической структуре, но они оказываются сильней и засасывают в себя, туда, где, к примеру, «много-много маленьких глаз». И вот ты уже идёшь «по дорожке из божьих коровок», слушаешь их хруст, и каждая раздавленная похожа на приспущенный флаг твоего очередного бессмысленного дня. Выползая из очага поражения, замечаешь мацерацию на своей внутренней коже. «Крапивка», да. 

 

 

 

        Юсупова нашла редкий, почти невозможный для русской поэзии пункт наблюдения и описания — внешний и внутренний одновременно. Вокруг неё происходят самые разные события, она их фиксирует. Она вовлечена в эти события — и фиксирует вовлечённость, сохраняя к ней дистанцию. Штука в характере, природе дистанции.

        Обычно под «дистанцией» понимают отстранённость, никаких эмоций. Здесь же — если такое вообще возможно, но ведь возможно, не так ли? — сама дистанция является эмоциональной, это дистанция не рефлексии, а сострадания. Назовём её так: дистанция медсестры, бинтующей раненого на поле битвы. Перед нами поле битвы повседневности, бытовухи, неважно где происходящей, в Белизе или в России. Люди — они и есть люди, их убивают, они убивают, занимаются сексом, пьянствуют, уезжают, приезжают, людей сажают в тюрьму, они сами сажают в тюрьму. Плоть+кровь у всех одна — каждому можно как-то помочь, если, конечно, есть возможность и желание. Стихи Юсуповой — акт помощи плоти+крови этих людей. Но поэт и сам плоть+кровь. Отсюда и дистанция, так как у каждого кровь+плоть своя, у поэта тоже.

        Из плоти+крови эманирует психология — немудрёная, как вся психология вообще. Достоевский с его возвышенным скандалом (сорри, но) нёс чушь. Жизнь на этом уровне незатейлива, она требует лишь подсобить ей немного; но чтобы помочь, нужно иметь на рукаве красный крест. Чехов об этом, лучшая американская проза прошлого века об этом, Юсупова наизусть выучила их урок.

        Иногда описание акта перевязывания психологических ран сопровождается бормотанием, монологом, последовательностью слов, уходящей на дно, словно пассажиры «Титаника». Там, на дне, они и пребудут навсегда — что вовсе не означает, что их нет. Они есть, им было больно, но сейчас никак.

        В сущности, как когда-то сказал Кришна Арджуне, — всем им суждено погибнуть, ничего не поделаешь, как бы ты к ним ни относился. Но это не так уж и важно. Юсупова — где-то между нашим «важно» (мы же всего лишь люди) и «неважно» Кришны.