Если пасть боа-питона это Шибальба

Никита Миронов

     В книжной серии журнала «Воздух» вышла книга русского поэта, много лет живущего за пределами России, причём в разных и не самых банальных местах. Я бы не упоминал факт эмиграции в первом же предложении, если бы полотно книги не представляло собой квази-карту, квази-путеводитель по экзотическим местам. Это русская речь, вовлеченная в иноземные сюжеты.
     Книга состоит из циклов и отдельных текстов, часть которых уже в названиях имеет привязку к топосу или имени (что, в нашем случае, едва ли не одно и то же). Открывает книгу цикл «Камнеломки ᐃᒡᓗᓕᒑᕐᔪᒃ», название местности на древнем инуитском языке инуктитут звучит как «илюлигаджюк»: топос определен, его имя нанесено на карту. В этом лирический герой «Ритуала» схож с дедушкой из «Балтийских морей» Транстрёмера, вносившим в бортовой журнал корабли — название, порт назначения, осадку («п/х Тайгер капитан Роуэн 16 футов Халл Евле Фурусунд»). Только в случае Юсуповой мы не всегда знаем, где название, где порт, а где осадка. Корабль распался.
     В другом тексте автор обращается к майанской мифологии: «В интервью местным теленовостям пятого канала Смитти говорит, что он спал с мужчинами, – он дает интервью о СПИДе, он ВИЧ-инфицирован, родные отвергли его, он решил провести акцию против дискриминации – журналистка задерживает дыханье, еще ни один белизец не говорил Белизу «я спал с мужчинами», питон обвивается вокруг его шеи, оставляя сверкающие чешуйки. / Они увидели свет и боялись, что там царство мертвых, но, словно близнецы Хунахпу и Шбаланке, они вернулись, и они были первыми, Давид мне потом говорил, самыми первыми, дошедшими до конца Шибальбы». «Они были первыми», как у Харитонова, который писал: «…все, что в бусах, бумажных цветах и слезах, все у Бога под сердцем; им первое место в раю и Божий поцелуй»: белизское правительство осудит их союз, но они первыми дойдут до конца Шибальбы и спасутся, пусть и уже постмортем.
     Неслучайность для автора и/или лирического героя даты, имени (тексты населяют герои с именами Моника Джек, Теннесси Спайс, мис Вилкинсон и др.) — одно из оснований письма, разрешающее тексты-в-столбик в смс-молитву. Другое основание — работа с травмой и градациями чувственности: в этом поэзия Юсуповой родственна опытам американца Витаутаса Плиуры (хотя формально и разнообразней: верлибр Плиуры везде имеет примерно равную длину строки, у Юсуповой текст может сжаться до нескольких букв или пойти рябью графических иконок) — оба автора выступают небезучастными исследователями травм. Психической, политической, в пределе — травмы «большого взрыва», распада общих смыслов. Это явлено как в стилистическом контрасте предельно герметичного текста и ясной, на грани журналистики, наррации, так и в отсылках к мифу (реликтовому излучению древних культур). Тут нет, пожалуй, никакой тоски, хотя описываемые события часто трагичны, нелепы. Есть — попытка найти новые универсальные основания через частность и уникальность, то есть включив судьбу и местность в новую систему координат — ту, где всё, наконец, сработало и все счастливы.
     Спасение в книге — сквозная петля («когда Денис сказал мне про голоса / я подумала почему почему Дима не сказал мне / я бы его спасла» или «я совершил ритуал С-4 чтобы папа воскрес»). Мы не знаем, какого рода это спасение, но подозреваем, что это та магия, которая рядом с нами и выражена в жестах, поступках, чувствах, неожиданной смелости белизского ВИЧ/СПИД-активиста, совершившего каминаут на федеральном телевидении страны, где за гомосексуальность — всё еще тюремный срок. В русской литературе пьесы Юсуповой очевидно связаны с квир-текстом: в частности, со стансами Александра Ильянена, их тонкой работой с порядком слов, учётом и переучётом отдельных номинаций письма. Некоторые особенности текста отсылают к верлибру Дмитрия Кузьмина — в том, что касается поиска и описания момента, где личное тянет за собой тень политического, а бытовые подробности сосуществуют с отблесками всеобщих событий, транслируемых медиа. Письмо также осваивает тропы, роднящие юсуповские практики с опытами Андрея Сен-Сенькова: «цепкие листочки альцгеймера липкие крылышки стрекоз», но лишь в отдельных словосочетаниях, в отдалённой перспективе (но даже и без вспомогательных стёкол видим).
     Речь в разработках Юсуповой балансирует в отстраненном, холодном высшем смысле между уже-смертью и еще-не-воскресением: как, возможно, написали бы когда-то давно в журнале «Афиша» — этакий Бардо Тхёдол для современных западных полулюдей-полузомби.