Моё знакомство со стихами Лиды Юсуповой началось четверть века назад с тоненькой книжечки под названием «Ирасалимль», подвернувшейся мне не то в «Борее», не то в приснопамятной книжной лавке «19 Октября». Составившие её миниатюры ни в чём, казалось бы, не походят на антологию эмпатии (к суицидально настроенным сиротам Петербурга, жертвам серийных убийц, рамолическим пенсионеркам Торонто, бандитам и ВИЧ-инфицированным маленькой латиноамериканской страны Белиз) в сборнике «Ритуал C4», на страшные исповеди сборника «Dead Dad» и чудовищный эпос «Приговоров». Но на самом деле общее есть. Уже в стихах 1994 года инвариантом существования представало насилие: «организм нанизывается на жизнь». Уже тогда в фокусе внимания оказывалось обострённое переживание телесности, физиологическое без эротического, движение физраствора и плазмы «в прозрачных моих стеблях»: эта растительная естественность плотского для Юсуповой благостна, а не враждебна, всё душевное и духовное должно нарасти дальше. И уже тогда возник очевидный, казалось бы, но каждый раз бьющий у Юсуповой наповал приём избыточного повтора, зависания на одном и том же, от которого сперва, как обещал Введенский, мышь (и с нею мир) «начнёт мерцать», а потом случится прорыв к подлинному чувству и подлинному пониманию:
Аида Давыдовна алло
ло ло ло ло
полночь холод
— это уходящее в бесконечное эхо «алло» барахлящей междугородной или международной телефонной связи так же раскатывает на весь простор читательского внимания ледяную обреченность одиночества старой женщины, как спустя четверть века без конца повторяющаяся в одном из самых страшных «Приговоров» фраза про влагалище, которое «не является жизненно важным органом», заколачивает читателю в голову представление о беспросветной обреченности женщины в мире, устроенном по законам патриархата. И вот эта способность удержать внутреннюю цельность, двигаясь по жизни с широко открытыми глазами и вбирая в себя новое и важное, ни от чего не отворачиваясь, — дорога мне в Юсуповой больше всего.