Для меня в стихах Евгении Риц важнее всего, — свобода, которая с каждым новым сборником как будто бы разворачивается и приобретает новые, неожиданные и иногда неочевидные измерения. Это и свобода, с которой Риц обращается к русской поэтической традиции, избегая при этом распространённой фамильярности, но вступая с ней в какие-то осторожные отношения удивления-узнавания. Это свобода наблюдения/окликания вещей и событий мира, которые явно сотрудничают с этими стихами — замечательно внимательными к ним — и непривычно сочувственными одновременно. Эти внимание и сочувствие сообщают поэтическому субъекту Риц ещё одну важную свободу, которая заключается в возможности говорить о тревоге и страхе людским, человеческим языком, ничего не прячущим, но и не обнажающимся до гремящих костей. Наконец, возможно, самая важная для меня в этих стихах свобода — та, с которой их пишущий трансформируется, рассыпается и вновь собирается в нечто новое, сталкиваясь с новорождёнными острыми краями, с небывалыми темнотами, с новыми хищными пространствами, всякий раз обнаруживая при этом новые возможности взаимодействия, новые взаимные диспозиции — и новое любопытство.
Стихи Евгении Риц вглядываются в бесконечно меняющийся, сгущающийся вокруг человека, ранящий его мир — чтобы сперва понять, как можно протиснуться сквозь эти шаткие теснящиеся поверхности, каменные углы и затаскивающие в себя пустоты, — и пройти насквозь, а затем выскользнуть с другой стороны и обнаружить, что там всё — новое. И с этим новым ещё предстоит разговор, но не сразу. Во-первых, его придётся как-то назвать, — но ещё до того предстоит научиться его языку. Чтобы убедиться — для начала хотя бы в том, что оно, новое, — отзывается. В том, что они ему подошли, эти его новые имена, постепенно соединяющиеся в язык.