Зрелые стихи Евгении Риц с первого взгляда поражают тем, насколько это поэзия избытка, а не недостатка: тропеическое, ритмическое, звукописное богатство возникают как проявление авторской самости, как воление над языковым и предметным материалом. Такое воление достигало своего апогея в эпоху высокого модерна, а с середины XX века ставилось под вопрос и сомнение как разновидность тоталитарного мышления: неспроста ратовавший за реставрацию высокого модерна Олег Юрьев (родство между ним и Риц заслуживает отдельных размышлений) в своей эссеистике искал для этого не эстетические, а антропологические основания.
Но у Риц этому волению противостоит ощутимая стихийность, спонтанность высказывания. Это потому, что на всех уровнях организации текста она всегда предпочитает апостериорное априорному: невозможно предугадать, какой прихотливый сбой ритма, перемена анакрусы, хитроумный консонанс поджидают на следующей строчке. Между метрическим (предзадающим) и ритмическим (откликающимся) началами Риц всегда выбирает второе. Любое равновесие в её стихах — неустойчивое и шаткое, гармония устанавливается лишь финальной точкой — и не может не восприниматься как чудо.
Стихийность высказывания в последней книге Риц вытекает напрямую из того, что это высказывание о стихии. Четыре первоэлемента сплавлены у неё в один — иной раз даже в пределах одного стихотворения (например, если в первой строке «вынимаешь из воды», затем «рядом с пляжем <...> строишь дамбы, мосты дороги», затем побег, в обоих значениях слова, прыскает «сквозь почти непечатный воздух», и заканчивается всё «там, где дым достигает мяса / в подведённых углем очах»). Эта слитность в иной ситуации отсылала бы к тайному знанию, к алхимическим перевоплощениям, способным удержать мир в целости, — но при отсутствии, при бессилии пятого элемента («вещество / эфира сгустилось, наверно, зря») в этих текстах скорее описывает посткатастрофический мир торжествующей хтони, то в своём роде выдающейся («Она поднимет веки / И свет из глаз сосёт, и цвет пускает вглубь»), то удручающе обыденной («уже не болит в канавах / У канавинских бабок земля за щёлкой, / Потому что Земля, / Наклонившись набок, / Туго клацает дверь защёлкой»).
Поэзия Риц крайне далека от любой политической актуальности, но большая поэзия не бывает ни неполитической, ни неактуальной. После выхода книги «Город большой, голова болит» в 2007 году Риц почти полтора десятилетия провела в русской поэзии в ранге примечательной и притягательной, но глубоко теневой фигуры. Сегодняшнее её выдвижение на авансцену происходит посреди коллапсирующей посткрымской России: «Здесь свет сгущённый от теней / И не моя страна, / Но прежде бывшая моей, / Другому отдана». За правилами выживания в этой стране новое поколение поэтов и читателей обратится к стихам Евгении Риц.