Критики, пишущие о стихах Евгении Риц, часто (не всегда, впрочем) склонны отделываться некоторыми обтекаемыми формулами, которые могут существовать самостоятельно, вне поэтики рассматриваемого автора. Это говорит в первую очередь о том, что поэтика Риц основана не на концептуализации метода, которой было бы легко обозначить и о(т)граничить, но на практиках постоянных трансформаций того целостного комплекса, который состоит из сложных взаимодействий между субъектом, изолированными и/или взаимодействующими с ним феноменами и языковой репрезентацией этих взаимодействий, в свою очередь требующей внимания не к сильным риторическим жестам, а к разной степени ненавязчивости смещениям в рамках вроде бы конвенционального высказывания. Впрочем, такого рода «ненавязчивость» отнюдь не носит характера мимикрии, сокрытия некоего радикального опыта под покровами привычных просодических ходов: во-первых, как раз собственно стиховая практика Риц построена на уникальности ритмического рисунка чуть ли ни каждого текста, а во-вторых, радикальность того опыта, который предъявляет эксплицитный автор, не требует никаких мимикрических тактик, просто сам тип радикализма может оказаться неопознанным, оттого в критической рефлексии и могут возникать несколько обескураженные антиномические суждения о будто-бы-одновременной «причастности» и «непричастности» субъекта Риц к окружающему миру. Однако подобной двойственности здесь, кажется, нет, дело в другом: лирический мир Риц населён «странными чужестранцами», которых, по Тимоти Мортону, «нельзя приручить или рационализировать», — но, в отличие от мортоновской «тёмной онтологии», «странный чужестранец» предстаёт в поэтическом мире Риц не как абсолютный Другой, но как своего рода вариация лирического субъекта. И взгляд изнутри его «странности», да, действительно, очень сильно перегруппирует привычные связи между предметами, предъявляет их в неузнаваемом/неузнанном виде, но поскольку он и сам отличен от традиционной субъектности, то входит с изменёнными его преобразующим восприятием предметами в некое неразрывное целое, подобное скорее ассамбляжам Деланда, нежели латуровским сетям. В результате противопоставленность «причастности» и «непричастности» снимется — субъект причастен миру, но сам мир более не причастен тому своему состоянию, в котором пребывал раньше, он принципиально изменён — не волей «странного чужестранца», но в неразрывном взаимодействии с ним. Характерный для новейшей поэзии «плавающий субъект» таким образом в поэтике Риц приобретает совершенно новые и неожиданные черты — он-то как раз вполне определён, неопределённым и наделённым множеством необычных свойств оказывается само пространство, в котором этот субъект пребывает.